Смерть императора - Страница 22

* * *

Гости из Хатры нежились в бассейне с горячей водой. Телохранитель тоже залез в воду и яростно разминал плечи своего господина, дородного грека с черной кудрявой бородой. Тот блаженно постанывал и закатывал глаза от удовольствия.

Приск, скинувший в раздевальне одежду, теперь держал в руках надушенные льняные простыни.

– Дионисий! – радостно воскликнул Приск.

Впрочем, радость его была фальшивая, да он и не пытался этого скрыть.

Гость из Хатры, сидевший в бассейне, приоткрыл глаза и улыбнулся в ответ сладко и не менее фальшиво.

– Бесстрашный трибун Гай Осторий Приск! Боги хранят тебя! – Грек тут же начал трещать без умолку, выяснял, как ведут себя старые раны, и, кивая на здоровяка, что мял, будто сырую глину, его тело, стал советовать немедленно отдаться в руки искусного массажиста. Глаза Дионисия при этом подозрительно щурились, и сам он – будто ненароком – переглядывался со своим спутником, жилистым темнокожим арабом. Черные волосы араба, даже влажные, напоминали шапку. Следы давних плохо заживших язв делали его сухое костистое лицо на редкость уродливым. Однако глаза были умные, а взгляд – пронзительный. Звали араба – если верить Дионисию – Бораком из рода Шамшбораков.

– Благодарю, но раны меня вовсе не беспокоят, – заверил Приск.

– А как поживает наилучший принцепс Траян? – спросил Дионисий, решив, что уже достаточно польстил военному трибуну.

– Отлично.

– Я слышал, во время землетрясения его вынес на плечах какой-то гигант.

– Ему помог выбраться наместник Сирии Адриан, – отозвался Приск, также слышавший всевозможные истории чудесного спасения Траяна. – А как поживает Аршакид Эдерат? – поинтересовался в свою очередь Приск. – Мне стоило больших трудов уверить наилучшего принцепса, что Эдерат, напав на его посла, то есть на меня, действовал по своей воле, а не с согласия правителя Хатры, ибо это могло привести к тяжелейшим последствиям для этого города.

– О мой добрейший Приск! – заверещал Дионисий. – Это ужасное, ужаснейшее недоразумение… Яне ведал, что Эдерат напал на тебя, уважаемого посла. Я узнал об этом только от тебя, только что… Клянусь короной бога Шамша.

«Надо же, какой дерзкий врун…» – отметил про себя Приск.

– Я полагаю, ты, мой друг, привез доказательства того, что нападение на меня, римского посла, подарившего Хатре бюст нашего императора как залог дружеских отношений, не имеет никакого отношения к правителям Хатры? – спросил трибун грозно.

– О да, разумеется… – Дионисий завертелся в бассейне, будто из труб в воду полился чистый кипяток. – Уверяю тебя, я привез столь весомые подтверждения, что у тебя не останется никаких сомнений на этот счет… И у наместника Сирии никаких сомнений не останется.

– А у императора?

– У императора – тем более!

Приск продолжал смотреть мрачно, но про себя ухмыльнулся: надо полагать, хитрый грек доставил из Хатры увесистый сундучок с золотом для наилучшего принцепса и плотно набитый кошелек – для пострадавшего посла, дабы убедить, что происшествие было всего лишь нелепой случайностью.

Пока Дионисий вертелся ужом, Борак нежился в бассейне с теплой водой. И не произнес ни слова.

О том, кто он такой, и зачем прибыл в Антиохию, Дионисий не обмолвился ни словом.

* * *

Адриан вошел в триклиний, когда уже все гости заняли свои места за столом. Консульское, самое почетное место за столом было приготовлено именно для него, и наместник немедленно возлег на ложе.

Мальчик лет двенадцати, смазливый, румяный, поднес наместнику венок из виноградных листьев.

– О, боги, Филон, такое впечатление, что все несчастья, постигшие Антиохию, миновали твою виллу, – заметил Адриан, осушая поднесенный ему виночерпием бокал с мульсом.

И хотя после декабрьского землетрясения он бывал у Филона не раз и не два, всякий раз считал нужным выказать свое изумление по поводу роскошной жизни механика.

– Боги были милостивы ко мне, – скромно потупился Филон. Сам хозяин только пил – и пока не притронулся к закускам – кусок не шел в горло, ибо – как подозревал Филон – обед этот мог оказаться последним в его жизни.

– Да, боги не только милостивы, но и причудливы в своих милостях, – заметил Адриан. – Ты, верно, слышал, что богач Юлий Агриппа не только уцелел, но и сохранил большинство своих сокровищ. Сегодня я виделся с ним, и Агриппа заверил, что готов из своих средств восстановить полностью разрушенную Апамею.

«А я полагаю, что если ты и виделся с ним, то никак не сегодня…» – мысленно усмехнулся Приск.

– Какая щедрость! И какое несчастье! – встрял в разговор Дионисий. – Я слышал, что в городе не осталось ни одного не пострадавшего здания, ни одной целой колонны.

– Агриппа уже начал расчистку развалин, – Адриан оставил замечание Дионисия без внимания. – Ему нужен архитектор, чтобы спроектировать новую кардо с роскошной колоннадой. Что ты думаешь об этом, хитроумный Филон?

– Я? – Механик огляделся. – У меня есть одна задумка… Но это если строить улицу заново. Целиком.

– Именно так. Целиком. Я же сказал: в Апамее ничего не осталось целого. Все разбито. Пока вывозят обломки, но часть будущей кардо уже свободна.

Приск улыбнулся, будто наяву представив, как начинает расти грандиозная ни с чем не сравнимая кардо Апамеи. Как символ вечного непобедимого Рима, непобедимого не только на полях брани, но и гневом матери Геи, могучего Юпитера и гневного Нептуна, непобедимого в мраморе и граните своих городов, в мощеных улицах, длина которых измерялась милями, а ширина – в сотню футов и более, непобедимого в бесконечных шеренгах легионов и в идеально ровных шеренгах крытых колоннад, в точных бросках пилумов и в точеных листьях аканта в капителях колонн. Римляне покоряли природу так же, как покоряли народы, – с яростным упорством, веруя, что за поражением всегда последует победа, лишь бы хватило сильных рук, способных держать кирки и лопаты так же твердо, как пилумы и мечи.