Смерть императора - Страница 67

А потом кто-то вдруг обернулся, и Тиресий встретился взглядом с мародером и насильником – безумные глаза – ослепительные, будто серебряные у медной статуи, белки на забрызганном кровью лице.

Человек развернулся и кинулся на Тиресия – как будто увидел его там – в этом городе. Стоящим. Свидетелем безумия. Занес меч… Тиресий стоял и не мог пошевелиться. Человек ударил…

И тогда сновидец наконец закричал и открыл глаза.

– Что с тобой? – Ари тоже проснулась от его крика и принялась жалостливо гладить плечо. – Дурной сон?

– Очень дурной… надеюсь, что просто сон.

Но предсказатель знал – нет, не просто сон – все это случилось этой ночью на самом деле. Он только еще не ведал – где именно.

* * *

Два дня контуберний под началом Тиресия прочесывал указанный мелким Турбоном подозрительный квартал. Дом за домом. Какие-то грязные тесные комнатенки. И еще более тесные и грязные мастерские. Тиресию казалось, что он видит все тех же людей из сна – только лица их еще не окрашены кровью. И они еще подпоясаны обычными ремнями, а не кольцами человеческих кишок. Еще суетливы, а не безумны, боязливы, а не яростны, но где-то на дне зрачков уже тлеют огоньки неприязни, да что там неприязни – самой настоящей ненависти. Искали скорее наобум, чем планомерно. На вопрос, не слышал ли кто о человеке по имени Андрей из Александрии, одни делали большие глаза и с жаром клялись, что ведать не ведают ни о каком Андрее. Другие угрюмо молчали, делая вид, что не понимают, о чем их спрашивают.

А на третий день заглянули они в кожевенную мастерскую. Вонь тут стояла жуткая – потому как для дубления использовали человеческую мочу, собранную по ночам в инсулах.

– Покорность тут всегда только внешняя, – заметил один из легионеров – темнокожий полноватый мужчина лет тридцати. Однако под слоем жира угадывалось крепкое и сильное тело – парень, видимо, любил не только покушать, но и о тренировках не забывал. Звали его Марк Антоний и – кто знает – быть может, в жилах его в самом деле текла кровь того самого Марка Антония, бунтаря и рубаки, авантюриста и полководца, возлюбленного Клеопатры. Тем более что в Александрии Марк Антоний бывал… – Если власть снисходительна – все и вся тут же выходит из подчинения. Если слишком жестока – того и гляди вспыхнет бунт. Мы никогда не станем им друзьями. А они – нам.

– Почему? – спросил Тиресий скорее автоматически.

– Мы признаем всех богов на свете – своих и чужих. Они – только своего… Мы обожествляем императоров, но они не признают их…

– А нельзя просто работать в мастерских и торговать и не говорить друг с другом о богах?

– Можно. Но до поры до времени… А потом кто-то непременно издаст дурацкий эдикт, чтобы осматривать иудеям их причиндалы в суде, внесет изображение императора в Храм… И понеслось.

– Ты как будто им сочувствуешь, – заметил Тиресий.

– Я их понимаю. Нам никогда с ними не сговориться: то, что для нас сакральный символ, для них – оскорбительно… И я бы проверил, что вон там, за этой дверкой… – внезапно сказал он, указывая на кривобокую и низенькую дверь, ведущую, скорее всего, в кладовку.

Один из легионеров даже не стал спрашивать разрешения – ударил ногой, выбивая хлипкий засов.

Мастеровой – худой человек лет сорока – кинулся к Тиресию, но Марк Антоний перехватил его и отшвырнул – да так, что на миг вышиб воздух из груди. Пока человек по-рыбьи хватал ртом воздух и пытался прийти в себя, Тиресий заглянул в кладовку. Внутри очень тихо, боясь дышать, сидели три девочки-подростка. Та, что постарше, глянула огромными темными глазами. Будто стрелы метнула.

– А ну-ка… – осклабился любитель вышибать двери. И протянул руку к милашке.

Тиресий оттолкнул парня.

– Остынь! А вы трое – вон отсюда! – приказал малявкам.

Девчонки с тихим писком, согнувшись, выползли из закутка и потрусили прочь. Парень, чьи начинания пресекли так бесцеремонно, проводил их плотоядным взглядом.

– А вот теперь ну-ка… – Тиресий рванул дверь с крюков, чтобы было в кладовой больше света, отставил, оглядел пол – не впечатлило – стены… Прищурился, рассматривая, – на грязной стене светлело прямоугольное пятно. Подумав мгновение, Тиресий грохнул по этому пятну кулаком. Часть кладки тут же осыпалась.

Блеснул металл, хищно ощерились кривые клинки и наконечники копий…

Тиресий успел левой рукой ухватить за рукоять один из клинков, правой вырывая из ножен свой гладиус. Поблагодарил богов, что именно гладиус, а не спату имел при себе в этот день, – клинок спаты в такой тесноте оказался бы ненужно длинен.

Дальше пошла резня. В тесноте – римляне мгновенно встали друг с другом плечом к плечу – из боковой комнатухи лезли на них плохо вооруженные, без защиты – кольчуг или лорик – люди. Их было много, но не так чтобы слишком, и подобраться к легионерам могли зараз трое, максимум четверо. Потому они умирали прежде, чем наносили удары. Хуже было другое – жуткий ор несся по улицам – и Тиресий отлично понимал, что призыв к бунту распространяется жаром ненависти по всему кварталу, еще несколько мгновений – и их просто задавят числом – принесут оружие, закидают горящими снарядами. Казалось, сама ненависть была готова воспламенить стены.

– На прорыв! – заорал Тиресий.

На улицу они вырвались легко. Тут их встретил град камней – загрохотали, застонали под ударами щиты, но все уцелели.

– Налево! – гаркнул Марк Антоний, сообразив, что Тиресий не может хорошо разбираться в лабиринте здешних улиц.

До угла они добрались без потерь – еще два десятка камней даже не повредили щиты.